Владимир Бауэр
Владимир Бауэр, род. в 1969 году в Тбилиси, с 1986 года живет в Санкт-Петербурге, автор трех поэтических книг: «Начало охотничьего сезона», «ПАПА РАЦИЙ», «TERRA CIORANI»; принимал участие в деятельности литературной студии Виктора Кривулина, участник международных и российских поэтических фестивалей и конкурсов.

* * *

Во мне живет воспоминанье,

а в нем живет переживанье,

в переживанье тож живет

какой-нибудь нелепый плод.

Вот так клубится бестелесый

и молчаливый мир во мне.

О нем прекрасно знают бесы,

все в вожделения огне.

Змеясь, вокруг меня оне

плетут хвостаты политесы.

Вяжу им мысленно хвосты,

чтоб, слабины не дав, забыться

упрямым сном. А в нем плоды

спасенные летят резвиться

бесовски черной близ воды.

Морзянка медлит, горн трубит,

гетера мудрая хохочет.

Ревет, и стонет, и кипит,

и никого рожать не хочет

изнемогающий пиит.

А ты, моих седых оплот

ночей, наездница-отрада,

зачем завесть желаешь плод

из крови и соплей?

Не надо бояться смерти так и ада!

Уж в нас они.
Стучат в живот.

Когда Васильев-пулеметчик

достал свой голубой платочек

и, сняв с него сопли кусочек

слезу рабочую утер, —

мы поняли, что пали цепи,

которые он, на прицеле

скукожившись, пыля по степи,

расстреливал в упор.

И мы, глодавшие страницы,

мелькающие, как станицы

в глазах взопревшего возницы,

со лба смахнули пот.

Он выжил, Господи, он выжил,

и все, что будет дальше

(ниже),

все несварения, все грыжи,

отмажет пулемет.

Вот прозы вся разгадка: можно

в главе бездельничать

тревожно

о чем-то спрашивать

надежно

припрятывать родной «Максим».

Но было! – мы читали! – было!

И эта, что его любила,

и та, которую знобило,

мы всех ему простим.

И эти сопли, эту жвачку,

и длинноносую скрипачку,

мы верим – он припас заначку,

быть может, не одну.

Мы будем ждать, листы листая,

покуда изо рта густая

струя не вырвется, а стая

не взвоет на луну.

Не то поэт. Он видит семя.

Он вечности терзает вымя.

Зрачком окрестности буравя,

лежит, в молчанье погружен.

Шевелит пальцами босыми,

червяк меж этими и теми,

пока не проведет трусами

по носу влажный Купидон.

Ну, что еще, литература,

от нас стерпеть сумеешь, дура?

Тебя, как смерть Рокамадура,

от грамотных укроем орд.

Спи, изнуренная.

В хрустальном

яйце ли, в волке ли педальном, —

разбудят поцелуем сальным,

измажут патокою рот.

* * *

Покинув голубой двухтомник,

забыв про всех, кого обжег,

мчит в катарсисоферамонник

отлично сложенный стишок.

Теперь лишь боги будут нежно

им, безупречным, обладать,

а сочинитель безмятежно

в оргазмах дивных пропадать.

Он ведает, грустить не стоит:

стишок – печаль творца светла –

в катарсисогиперболоид

засунут, вылюбив дотла!

* * *

Взгляни — соцветие актеров —

тычинка, пестик, лепесток.

Так вот в чем счастье — без повторов

и выходов на монолог.

Бессонница, глухая строчка

о чем-то темном и былом,

любви застывшей оболочка —

гудящих фраз металлолом.

Я что-то делаю не так, но

какая разница теперь,

когда кривляется бестактно

безумная чия-то дщерь.

Чиста, возбуждена вниманьем

и тоже счастлива, небось,

неизлечимым упованьем

пронзив глазеющих насквозь.

Когда свистящая огласка

все наши смычки отстучит,

а неумелая развязка

воспоминанья омрачит, —

настанет время без обмана

существовать пред пустотой.

Ни брадобрея, ни душмана

не обнаружим в пьеске той,

свежо которую, хоть скверно,

вовсю аффектами бренча,

сыграем как-нибудь, наверно,

проклятья в задник бормоча.

* * *

Моим стихам, написанным столь рьяно,

что воспаленный мускус павиана

досель висит — а им немало лет,

хотя б за то сегодня благодарен,

что открывают двери многих спален,

и как же не открыться им — поэт,

министр наслаждений сам стучится,

когда еще такое приключится?

А может быть, наутро воспоет?

…Ночь перья распускает, как жар-птица,

и вопль, противный слуху, издает.

А что есть дух, как не стремленье тела

преодолеть естественный отбор?

Поет, не задыхаясь, Филомела,

пока бурлит желанье в норах пор.

И вслушивается осоловело

столетний вран, забыв про «невермор».

«Все мускулистое плодоносяще», —

напишет вялофаллый философ

и в чахлой антиномий сирых чаще

еще продремлет несколько часов.

Когда надежда при смерти, чего уж

петь и плясать тут — все всегда зазря.

…И тут во склеп врывается Приемыш –

лучист, розовощек.

И это – я!