Владимир Левченко 
Владимир Анатольевич Левченко. Родился в 1958 году на Алтае. Окончил филологический факультет Алтайского государственного университета. Работал в школе учителем русского языка и литературы, корреспондентом газеты. Печатался в журнале «Алтай». Живёт в Барнауле.


ОТМЕЧЕННЫЙ (рассказ)
 
Вова Сафронов был мальчиком обыкновенным: для своих десяти лет нормального роста и худощав, как многие. Гонял с другими мальчишками во дворе летом мяч, зимой шайбу, лазил по деревьям в парке и по металлическим гаражам за домом, играл в войну и собирал марки. В общем, мальчик как мальчик, если бы не одно «но»: Вова был освобождён от физкультуры. Он не знал, почему ему нельзя кидать в баскетбольное кольцо большой оранжевый мяч, кувыркаться на матах и на одних руках подниматься по канату до самого потолка. Он знал, что может это, потому что много раз и кувыркался, и поднимался по канату. Прямо в школьной форме, перед уроком, пока ждали учителя. Но вот появлялась высокая, широкоплечая фигура физрука Сергея Александровича, и Вова садился на низенькую гимнастическую лавочку у стены. И оранжевые мячи, как огромные новогодние апельсины, пролетали мимо вместе с криками и смехом одноклассников. А если физкультура стояла в расписании последней, Сергей Александрович говорил:
– Сафронов, можешь идти домой.
И Вова уходил. А почему уходил, знали только его родители. Они знали, почему ему нельзя на физкультуру, и зачем каждый день нужно пить горькие таблетки. Ещё знали учителя в школе и врачи больницы, в которой Вова лежал уже несколько раз. И каждый раз, он точно знал, лежал без всякой болезни.
– Ну, зачем мне опять в больницу!?– сопротивляясь, спрашивал он маму.
– Не бойся, сынок, врачи тебя просто немножко посмотрят, – был всегда один ответ.
А лежалось не просто так: каждый день кололи такие больнючие-пребольнючие уколы, что из глаз текли слёзы. Крик Вова старался сдерживать, а вот слёзы – ничего нельзя было с ними поделать. Витаминные уколы – терпимо. Их делали в плечо, и это было просто больно. Когда же доходило до магнезии, тут – всё, никто бы не вытерпел. Да никто больше и не терпел, этот страшный укол предназначался только Вове Сафронову. Проходили положенные десять дней, и – выписка. Домой! Ура! Снова играть в прятки или строить из снега крепость! Бегать, бегать и бегать! И до следующей больницы ещё так далеко, что можно пока и забыть про неё. До неё ещё целый год.
Но последний раз получилось иначе: выписался только месяц назад, а мама говорит, что снова надо в больницу.
– Мы, сыночек, на один денёк, и сразу домой.
– Ну, зачем?! Мне же все уколы поставили…
– Ещё один, всего один укол, и поедем домой. И в «Детский мир» заедем, купим что-нибудь.
«Ладно, – думал Вова, – один потерплю. Хоть бы не магнезию. А в магазине попрошу у мамы купить автомат, который шариками стреляет».
Потом, уже в десять вечера, он лежал в своей кровати и слушал разговор. Случайно двери на кухню и в его комнату остались приоткрытыми.
– Четыре приступа за месяц, – сказала мама таким грустным голосом, что у Вовы стало очень горячо в горле. – Не было ещё так часто.
– Хоть днём не случаются, а так бы совсем… – ответил, вздохнув, папа. – Не дай бог, на улице где-нибудь…
– Не надо про улицу…и так страшно каждый день. Завтра пункцию сделают, а потом что? Всем уже пробовали лечить, а только хуже становится.
– Может, придумают доктора ещё что-нибудь…
– Надо, наверное, подругу мамину просить.
– Ты же сама не веришь в это.
– Ну, а что делать-то…
«Это они про меня, что ли… а почему мне хуже… я же совсем не болею. Хорошо, что укол будет не магнезия, а пункция… вытерплю. А потом купим с мамой автомат».
Скоро родители погасили свет, и все уснули.
Утром встали рано и сразу засобирались. Вова не хотел говорить, что слышал разговор, оттого и не расспрашивал маму ни о чём. Приехали почему-то в совсем другую больницу. Думалось, что вот сейчас сделают укол, и они отправятся в магазин. Однако всё пошло не так: его переодели в больничную пижаму и отвели на второй этаж, в пустую палату с двумя кроватями и одним окном. И Вова ещё целый час смотрел, как за этим окном снегири красными и розовыми шарами перелетают с ветки на ветку и клюют замёрзшую ранетку-дичку. Потом снегири с веток улетели, а в палату зашли две тётеньки в белых халатах.
– Пойдём, Вова, доктор посмотрит тебя.
Его взяли за руку и провели по длинному коридору до белой двери с табличкой «операционная». За дверью в большой комнате было ещё две тётеньки. Была большая, плоская, похожая на стол кровать, над которой ослепительно горело много ламп.
– Здравствуй, Вова, – улыбнулась самая высокая тётенька. – Раздевайся и складывай одежду на стул.
Оказалось, что нужно было снять даже трусы. «Вот это укол! – встревожился Вова. – Поди, ещё хуже магнезии!?»
– Забирайся сюда и ложись на животик, – показала самая высокая тётенька на стол-кровать. – Головой сюда… вот так… молодец… прижми правую щёчку к простынке.
Вова лёг животом на белую простынь. И сразу все тётеньки стали пристёгивать и притягивать его какими-то ремнями к этому столу. Притянули за спину, пристегнули ноги и руки, и ещё сами упёрлись ладонями ему в плечи и попу. Не шелохнуться. Вова оцепенел и похолодел.
– Сейчас надо немножко потерпеть, – донёсся голос самой высокой тётеньки.
Запахло спиртом, как всегда перед уколом. И началась боль. Даже не началась, а обрушилась. Толстый, тупой железный лом вдавился в спину. И не в какую-то одну точку, а сразу во всю середину и низ спины. Вова уже кричал со всей силы и рвался из притянувших его ремней, но держали очень крепко, и лом продолжал вдавливаться всё глубже. И крик перешёл в какое-то затмение: сколько это продолжалось, когда началось, когда закончилось… Когда лом убрали, боль ушла. Ремни расстегнули, а Вова остался на столе неподвижным. Его подхватили заботливые руки, и с высоты он увидел на белой простыни, в том месте, где только что было его лицо, красное пятно.
– Губу себе покусал, – донёсся чей-то голос.
Потом на каталке увезли в палату и положили на кровать. В ту палату, из которой он смотрел на красногрудых снегирей. Под одеялом Вова двигал руками и ногами – они послушно двигались. А вот приподняться он не мог, не мог оторвать голову от подушки. Непонятно, непривычно и страшно. Нет, не до слёз, но и смешного совсем ничего.
– Водички хочешь? – зашла в палату тётенька, которая подняла его со стола.
– Нет… а почему я встать не могу?
Это пройдёт скоро. Спинка успокоится – и встанешь… бинтик-то на месте там?
– А я не знаю.
– Ну, лежи, не требушись… чуток, да и встанешь, – и ушла.
Вова лежал и почти каждую секунду пытался подняться. Но спины будто не было, она не слушалась.
– Ёлки-палки… – старательно пыхтел и напрягался он.
И скоро приподнял голову, а потом и сел на кровати. Спина вернулась. Он мог бы уже встать совсем, но куда же без трусов встанешь. Подождал ещё чуть-чуть, и всё покатилось быстро: в палату вошли мама и та высокая тётенька из операционной. Принесли пижаму с трусами. Наконец-то! А уж собраться – дело плёвое.
Пролетело ещё несколько разных минут. Потом на первом этаже его одежда, и:
– До свидания, Вова. Обязательно пей все таблеточки, которые мама будет давать.
И вот они уже едут с мамой в такси. Мимо всех магазинов. Про них даже и не вспомнилось. Мама всегда говорит, что денег не хватает, но сегодня они едут на такси. Подкатили прямо к подъезду. А когда зашли домой, у Вовы глаза округлились: папа протягивал ему навстречу красный автомат с жёлтым рожком. Тот, который стреляет шариками.
– А ты как узнал!?..
– Ну, ты же как-то говорил мне… – улыбнулся папа.
И не стало больницы, не стало боли… В тот день не одна самодельная мишень была много раз пробита в районе десятки.
Через два дня ближе к вечеру пришла Вовина бабушка, Елена Сергеевна, мамина мама. Стол накрыли в зале. Сидели и разговаривали.
– Вам сахару сколько положить? – спросил папа.
– А ты мне лучшей варенья подай, – ответила Елена Сергеевна, – вон у вас малинка в вазочке.
– На, мам, на, – подала варенье Вовина мама, – ты рассказывай, как к Поповым-то сходила…
– Сходила, сходила… щас, расскажу всё… маслице подай ещё, – обустраивала бабушка колбасой и маслом булочку. – Пришла я, обнялись мы с подружкой моей дорогой, год уж не видались. Посидели, обсказала я ей всё, что Вову нашего надо бы маме её показать. А Галинка говорит мне, что мама-то у ней уже старая совсем, не берёт никого лечить. Ну, посидели мы ещё, всплакнула я – что, мол, делать-то нам. Одним словом, сходила она в комнату к Пелагее Ильиничне… Согласилась старушка посмотреть нас… завтра… во второй половине дня. Но только посмотреть, а лечить, может, и не возьмётся.
– Ну, спасибо, мам, спасибо тебе. Поедем завтра.
На следующий день уже в сумерках Вова с мамой и Елена Сергеевна подошли к небольшому дому в узком переулочке. Через невысокую ограду было видно, как от крыльца поднялись с лаем и направились к воротцам пять или шесть разномастных маленьких собачек. Наверное, услышав собачий лай, вышла встречать гостей Галина Ивановна.
– Здравствуй, подружка моя дорогая! – расцеловали друг другу щёки она и Елена Сергеевна. – Пойдёмте, мама уже ждёт вас.
В небольшом, плохо освещённом коридорчике разулись, сняли куртки и пальто.
– Заходите сюда, – открыла одну из комнатных дверей Галина Ивановна.
Пошли Вова с мамой. Дверь прошли, а дальше и идти некуда – какая же она маленькая, эта комнатка. Длиною в кровать двухметровую, а по ширине между стеной и кроватью ещё тумбочка поместилась. На тумбочке небольшая икона: надтреснутая доска с ликом Божьей Матери. Краски потускнели и подтёрлись, но глаза Богородицы смотрели на вошедших ярко, отчётливо.
А на кровати, обложенная множеством подушек, сидела очень полная женщина. Настолько полная, что кровать за ней была почти не видна. Сидела она совершенно неподвижно, и из-за этой неподвижности казалась какой-то искусственной, неживой фигурой. И только глаза смотрели на вошедших ярко, отчётливо. Сильно пахло расплавленным воском. За оконцем стемнело, и комнатку освещала маленькая жёлтая лампочка под низким потолком. Ещё у иконы горела тонкая жёлтая свеча.
– Здравствуйте, Пелагея Ильинична! – поздоровалась Вовина мама.
– И тебе здоровья, женщина… ты матка будешь? – только чуть повернув голову, ровным тихим голосом ответила Пелагея Ильинична.
– Да… да, я мама…
– Что… дивишься на меня, что я така большая и гладкая, – тяжело дыша, сказала Пелагея Ильинична. – Забодала меня болезня… раздуват, ажно кожа лопатся… и вода вон из трещин текёт… – Помолчала немного, отдохнула. – Я хоть платьем, как попоной, накрыта, а то и смотреть страшно. А к ночи меня дочка почистит от сырости… ну, давай мне сынка свово…
– Иди, Вова, – подтолкнула мама Вову. Он шагнул и оказался рядом с бабушкой. Она взяла его руки в свои и пристально посмотрела в глаза. И Вова стал смотреть в её ясные серо-голубые глаза. Через минуту-другую Пелагея Ильинична повернула голову к Вовиной маме.
– Ох, силов совсем нету, – вздохнула тяжело. – Вижу, падучая у него… запущенный он сильно, глазки уж с места сдвинулись, косеньки вон…
– А можно ли сделать что-нибудь? – робея, с замирающим сердцем спросила мама Вовы.
– Да раньше бы ты ко мне, милая… старая я совсем, и болею вот. Сил уж у меня не хватит, справиться-то…
– Куда же нам теперь? – совершенно растерянно, дрогнувшим голосом спросила Вовина мама. Она смотрела на огонёк свечи перед иконой, и взгляд её был безнадёжной просящей горечью. – Нам же больше некуда идти…
– Больно тебе совсем за сынка… и мне сердце рвёшь, – чуть подвинулась на кровати Пелагея Ильинична. – Свет я от него чую, отмеченный он у тебя… хорошее от него людям будет, – замолчала, отдыхая. И тишина замерла в восковом жёлтом свете комнатки. – Потому, возьмусь я просить за него.
Ничего не понимая, Вова обернулся и посмотрел на маму.
– Спа… – попыталась сказать она, но слёзы прервали слово.
– Утешься уже… Горе твоё прошлым станет, а впереди – радости. Слёзы высуши и меня слушай, как делать надо. Сынку свово кажный день ко мне води, иль сам посля пущай прибегат, но кажный день, чтоб без прерыву, – помолчала, отдышалась. – Воду святую буду давать, так пейте её да умывайтесь маленько. Ещё, смотри, береги его от простуды и тягостей разных. Я его открою надолго, так чтоб сохранный был. Ну, так вот – всё… завтра чуток пораньше приходите, чем сегодня было. Щас ступайте, а мне Галинку направьте, к ночи уже.
– Спасибо вам, Пелагея Ильинична, спасибо вам! – пятилась к двери Вовина мама, и вместе с ней пятился Вова.
– Ступайте, – чуть кивнула она в ответ.
– Мам, какая падучая? – спрашивал Вова маму и заглядывал ей в лицо, когда они уже шли по улице. А мама только улыбалась самой безмятежной, самой счастливой, самой красивой на свете улыбкой. – Мам, ну какая у меня падучая?!
– Никакая, малыш, никакая… Вот скользко на улице, а ты же у нас подскальзываешься постоянно и падаешь. Забудь, сынок, это слово и не говори его никому. Береги себя и бегай поменьше, как бабушка велела. – Она обняла его, и они шли и шли дальше, домой.
Сначала с мамой, а потом один Вова каждый день приходил к Поповым.
– Здравствуйте! – открывал он дверь в комнатку.
– Здравствуй! Заходи, заходи, жду тебя… садись рядышком.
Вова садился рядом с Пелагеей Ильиничной, и происходило что-то необъяснимое: всегда очень подвижный, на краешке кровати он вдруг замирал. Никто не велел ему не шевелиться, никто не связывал, никто даже не прикасался к нему. Но покой, словно он оказывался на белом облаке, сразу заполнял его и делал неподвижным. Бабушка начинала говорить какие-то слова. Вова не мог разобрать их и просто слушал тихое журчание голоса. Ещё в это время Пелагея Ильинична часто крестилась. В самом конце каждый раз она опускала в банку с водой руку, и потом капли с её пальцев летели Вове на волосы, на лицо, на плечи… Банка всегда стояла на тумбочке, возле иконы. На дне в ней лежал большой белый крест. Эту же воду Вова наливал в свою банку и уносил домой. Иногда они разговаривали.
– А зачем у вас столько собак живёт?
– Так и именно, что живёт, а не зачем. Придут котятки – щенятки какие, так кормлю. В дом не пущаю, а велю, чтоб на крылечке кормили. А куды ж им идти-то дальше земли… За жалостью следом забота приходит, но малых без выгоды не пожалеешь, так и никого не пожалеешь.
Незаметно день за днём прошла зима. Во все предыдущие зимы Вова обязательно два-три раза простывал. Грудь на ветру нараспашку, воды холодной залпом после горячей беготни – температуру с кашлем поймать запросто. Этой зимой, хоть и реже, тоже бегал на улице с открытой шеей, но как-то обошлось.
– Господи! Благодарю тебя! Приступов уже сколько времени нет, – тихо говорила мама папе очень-очень счастливым голосом.
– Да… – обнимал он её и тоже улыбался.
И весна улыбалась синим огромным небом, слепящим оранжевым солнцем, тёплым ласковым ветром, вымытыми после зимы сверкающими стёклами окон. В такой замечательный воскресный день в самом конце апреля Вова с другом Андрейкой Казанцевым возвращались домой со школьного стадиона. Они с утра стреляли там по мишеням из Вовиного красного автомата, и, настрелявшись вдоволь, теперь возвращались домой. Шариков-патронов в жёлтом рожке осталось немного, да и день уже подвинулся к обеду.
Ещё осенью рядом со школой заселили новый девятиэтажный дом. У подъездов положили асфальт, обустроили дорожки и газоны, но чуть в стороне после строителей осталась не засыпанная глубокая яма. Талые воды наполнили её до краёв. Мальчишки часто собирались возле этого нежданно появившегося озерца: пускали по нему самодельные кораблики или просто кидали в грязную холодную воду глиняные камни. Вот и сейчас они, с десяток, окружили яму, кричали, смеялись и с азартом, размашисто кидали в неё камни.
– Что они там делают? – с дороги посмотрел на них Вова.
– Пошли, посмотрим, – предложил Андрейка.
– Пошли.
Друзья свернули к яме и быстро оказались возле неё. Там, в этой глубокой яме, из жёлто-серой вспененной воды торчала рыжая кошачья мордочка. Намокшая шерсть, сузившиеся, почти закрытые глаза, побелевший нос. Это маленькое живое рыжее пятно едва держалось на поверхности и двигалось то к одному берегу, то к другому, пытаясь найти спасение. А мальчишки целились в него, и камни постоянно взбивали холодную жижу совсем рядом с побелевшим носом. Оставалось попасть точно один раз. И всё, забава бы закончилась.
Вова сразу даже не понял, что происходит. Не понял, что это мальчишки сами скинули в яму рыжего кота и теперь дружно, под неудержимый хохот старательно топили его. Но через какие-то секунды всё стало ясно.
– Стойте, гады! – зазвенел высокий голос.
Но смех и камни продолжали лететь.
– Получайте! Получайте! Получайте! – начал тогда стрелять Вова в мальчишек из автомата. Пластмассовые шарики стегали довольно больно.
– Ты чё-о… дурак?! – Ты чё-о… козёл!!!
– А-а-а! – закрывались они руками от больно бьющих пуль. – Щас тебя в яму скинем!
Жёлтый рожок быстро выбросил последние патроны, и красный автомат замолчал. А мальчишки – вот они, и сейчас снова возьмутся под хохот добивать несчастную кошачью жизнь. Побелевший нос уже почти ушёл под воду. Как же дотянуться и подхватить тебя, рыжий кот?!
И Вова, бросив автомат, прыгнул в яму. Весеннее тепло смогло только превратить снег в воду, но согреть её ещё не успело. Ледяная жёлтая муть схватила тонкое мальчишеское тело, мгновенно пропитала одежду, заполнила кроссовки, облепила, сковала. Воды в яме оказалось по грудь. Почувствовав под ногами твёрдое дно, Вова сделал шаг, ещё шаг… Волна от его прыжка совсем накрыла кошачий побелевший нос – всё. Но Вова был уже рядом и подхватил под водой пошедшего ко дну кота. И сразу почувствовал, как острые когти впились ему в руку.
– Ты чё-о?!
– Ты зачем?! – кричали наперебой растерянные и опешившие мальчишки, когда Вова прыгнул в яму. Мальчишки, которые только что сами готовы были скинуть его туда. Те, которые только что в ледяной жиже топили камнями кота.
– Хватайся, мы тебя вытащим! – выбросив камни, кричали они теперь и протягивали в яму свои руки.
Вова поднял над водой кота: рыжий, тощий, промокший насквозь подросток с прижатыми ушами и слипшимися повисшими усами. Он вцепился в Вовины пальцы так, что по коже потекла кровь.
– Возьмите его, – добрался Вова до края ямы.
– Давай мне, – потянулся к нему Виталька Колодинов, мальчик из новой девятиэтажки.
А когда передавали закоченевшего кота из рук в руки, он вдруг дёрнулся, изогнулся, вырвался и упал на кучу глины. И сразу с диким пронзительным криком со всех ног бросился к ближайшим кустам.
– Удрал… – проводили его взглядами мальчишки.
– Держись! Давай! – тянули они за руки Вову из ямы, упираясь ногами в скользкий берег.
Вытянули. Синий спортивный костюм, красная футболка, белые кроссовки – всё было в жёлтой глине. Грязная вода ручьями стекала с одежды на землю. Из царапин на руках сочилась кровь.
Вову трясло. Пока доставал из ямы кота, как-то и не чувствовал, что холодно, а теперь сильно замёрз.
– Возьми, – подобрал и протянул ему красный автомат самый высокий и крепкий из мальчишек. – Я Толик Антипов… мы неделю назад сюда переехали. А ты – молодец, – пожал он Вове руку.
И остальные мальчишки подходили и жали ему руку:
– Ты молодец, Вовка!
После всех этих событий Вова всё же отправился домой. Дверь открыла мама.
– Что с тобой?! – испуганно вскрикнула она, изменившись в лице. – Ты где был?! Ты куда упал?!
– Мам, там кот в яме тонул… – и Вова рассказал всю историю про кота.
– Да, как же ты мог?! – торопливо снимала с него мокрую одежду мама. – Тебе же нельзя! Ты же знаешь! Всё, всё теперь насмарку!
Разгорячённая, со слезами на глазах бросилась она в ванную комнату, открыла краны.
– Скорей, скорей иди, грейся! Как же ты мог?! Сколько мы мучились, сколько старались…
Потом, когда подошло время, они вместе поехали к Пелагее Ильиничне. Вместе, как в первый раз, прошли в её маленькую комнатку.
– Вот, что натворил, – с трясущимися губами рассказывала мама, стоя в дверях. – Что же теперь будет? Всё пропало?
Пелагея Ильинична молча выслушала, взяла Вову за руки, поставила перед собой и пристально посмотрела ему в глаза.
– Не пужайся, милая, – сказала после, – окреп он уже у тебя. Не дотянется до него больше болезня эта. Вот, ещё пару разков придёт ко мне, да и пущай бегает себе с Богом.