Виктория ЧЕРНОЖУКОВА
Виктория Черножукова живёт в Санкт-Петербурге. Постоянный участник ЛИТО Вячеслава Лейкина. Закончила факультет журналистики СПбГУ. Художник, сценарист. Пишет стихи и прозу. В литературных изданиях не публиковалась. 
 

Про победу феминизма

...И братья меч нам отдадут. А. С. Пушкин

  Победителей не судят. Все смогли, клятвы не нарушили, обогрели дыханьем землю. А главное, не струсили. И судить нас теперь некому. Опростоволосились и распустились. Мы сами по себе, свои собственные. Никому не подчиняемся, никому не принадлежим. Мы все успеваем: карьера, с обязательной перспективой профессионального роста; ребенок: с трех лет — спорт, с пяти — языки, с восьми — математика факультативно; путешествия, активный туризм, фэншуй, макробиотика, позитивное мышление.
Не мы это начали. Наши бабушки отделались от этих пьяниц и бабников. Вечно ноющих. Продавливающих собой диваны и стучащих во дворах брусочками домино или меланхолично переставляющих фигурки на клетчатой доске. Дедушки отправились на дачи и в гаражи, в канавы и медвытрезвители. Чтобы дети не видели. Чтобы наши мамы росли здоровыми и счастливыми.
  Так и случилось. Наши мамы — титановые иглы — с ледяными глазами и мальчишескими стрижками — естественный блонд, немного солярия. Брючные костюмы. Мертвая хватка. Жизнь, как канатная дорога — все время вверх, назад и вниз — не смотреть, опасно для психики.
Ничего не бросали, не оставляли врагу — все свое — с собой. Прощали и жалели наших пап, домашних любимцев, смотрели сквозь пальцы на смешные попытки обрести значимость путем постельных побед: большое дело — понюхал у сучки под хвостом! Куда он от миски денется?! Зато есть о чем поговорить!
— Мой-то опять!
— Нет! Другая! А я ему — нитроглицерин, и ректальные свечи, и безхолестериновую диету. Скотина! «Виагру» жрет.
— Да никогда у него сам не стоял! 
  Как обаятельно, для тех, кто понимает. Но всегда простят, и поймут. И забудут. Потому что «в ответе за тех, кого приручили». Пусть лежит, где лежал. Ходит по утрам в свое присутствие. Щиплет за зады сослуживиц на корпоративах и флиртует с продавщицами. Сердца не требуют перемен. Наши папы приучены к месту.
  Мы не заводили мужей — у нас есть сыновья. Длинные ресницы, доверчивые глаза, непослушные кудри. Мальчики-девочки. Они знают, что драться — это не метод, что лучшие профессии — адвокат и банкир. Они с удовольствием переодеваются на костюмированных балах в модных певиц. Они сидят на коленях, приходят в постель, говорят о нашей красоте и своей любви. И не надо мешать все в одну кучу. Мухи отдельно, котлеты отдельно! Для секса есть половые партнеры. Стерильны, аккуратны.
— У меня будет время с трех до пяти. Тебе это удобно?
Никаких лишних чувств, слов — от них давление, учащенный пульс, потоотделение, а бывает, и слезы, что приводит к красным глазам, опухшим векам. Что будет говорить княгиня Марья Алексевна?!
  Мы не против традиционного гуманизма. Мы сохранили женские добродетели. Дети — это наше будущее, тема для светского разговора, разумное инвестирование. Мы добры и милосердны. Любим сироток и бездомных собак. Мы за мир во всем мире без границ: это экономически выгодно и способствует развитию туризма. Наше дело правое! Да и отступать некуда — позади нежное, беспомощное, всегда в обмороке и слезах, затянутое в корсет и отягощенное турнюрами, с выводком детей и предрассудков — проклятое прошлое. Не надо оглядываться — можно превратиться в соляной столб.
  Мы победили и мы счастливы? 

Два слова о северном лете

  Белые ночи подкатывают, как комок в горле. Вроде бы — ничего не предвещало, никто не ожидал. Все, как обычно — шквалистый ветер с порывами, жидкая атмосферная субстанция, которую оптимисты определяют как дождь, а скептики как снег, отсутствие неба, кислорода и зеленых насаждений. Счастливая обстановка мирного труда. Пульсация деловой жизни. И вдруг! Как тромбы, закупоривают городские дороги туристические автобусы! Центральные улицы наполняются нелепыми существами в синтетических ушанках! Вход в Кунсткамеру, Эрмитаж и Русский музей всякое время украшают среднего размера демонстрации! Заведения общественного питания необычайно распухают и выплескиваются за привычные границы на улицы, оккупируя нейтральные территории ближайших тротуаров! Ларьки с мороженым и газированными растворителями любого вкуса и цвета, как угревая сыпь, мигрируют, сообразуясь с человекопотоком! — «Широко раскинулся на берегу Балтийского моря город-курорт Петербург».
  И сердцу тревожно в груди. И очевидно, что надо срочно бежать, спасаться. В крайнем случае, прятаться за плотно закрытыми, непроницаемыми шторами немарких оттенков. Ибо настало Время — стихийное бедствие — нестраховой случай — Белые Ночи. 
  Паника сменяется холодной безнадежностью. Бежать — невозможно. У всех работа, учеба, обязанности и права. Деловые встречи и романтические расставания. Vita brevis. Некогда вздыхать о несовершенствах мира. Темные очки ложатся на лицо, как забрало. Шаги становятся медленными и вязкими, как поступь Каменного гостя. Невозможно продолжать привычно жить в этой атмосфере всеобщего безумия, разбухающего за счет восторгов гостей культурной столицы. Нас затягивает в этот Бермудский Треугольник, в это Зазеркалье. Чтобы не стать персонажем, лирическим героем, необходимо держаться привычного распорядка: посещать службу, покупать продовольствие, пользоваться общественным транспортом. Несмотря ни на что. Главное, не сорваться: не начать передвигаться пешком, гулять ночами, питаться мороженым, удивленно пялиться на городские пейзажи, как если бы видишь их впервые, не фотографировать уже миллионно кратно сфотографированное. Стиснуть зубы и повторять мантру царя Соломона «и это пройдет».
  Хрупка и нежизненна связь с реальностью. Привычная почва уходит из-под ног, обращается в зыбучий песок, в болотную топь. Вещи незыблемые, как основы мироздания оказываются на поверку совершенно ненадежными — обманными миражами, двойными агентами, перебежчиками в стан Хаоса.
  График развода мостов, постоянный, как пирамиды Египта, впитывается с молоком матери, гуляет в крови, как родовое знание. Изменение этого расписания — удар в солнечное сплетение — вызывает шок и кратковременную остановку дыхания.
— Позвольте, почему Дворцовый разведен? — График изменен!
— Что значит «изменен»? То есть совсем изменен?! Но его всегда сводили в это время! Вы тогда еще не работали, когда его уже всегда сводили! Вас и на свете еще не было! Как понимать «изменен»?! Так теперь, что ли, всегда будет?!
— До дальнейшего распоряжения… 
  Вот оно — свержение основ, попрание устоев, истребление традиций! Как жить?! Оглушенные и раздавленные, разбредаемся к другим мостам, может быть, все это сон, а Литейный или Шмидта (Благовещенский или Николаевский — кто как любит) — по старому расписанию…
Мы погружаемся в болезненную бессонницу, становимся легкоранимы и раздражительны. Каждый день таит в себе потенциальную катастрофу — в любой момент могут приехать дальние родственники или старые друзья и обречь нас на речные катания — пронизывающий ветер, розовые, пахнущие псиной пледы, зануда-гид; или на великое стояние у разведенных мостов — снова ветер, ужасно хочется спать,
набравшиеся подростки, битое стекло и никакой возможности закончить мероприятие раньше срока; или на поход в Эрмитаж — очередь в кассу, никаких полумер, опухшие ноги, гудящая голова, железные стулья в буфете. И это, безусловно, мягкий вариант. Никогда не следует забывать о загородной триаде «Пушкин–Павловск–Петергоф»! Особенно Петергоф! Без фотопортрета с Самсоном поездка в Северную Венецию (Пальмиру) считается недействительной. Для полноты ощущений — поиски брызгающей скамейки, осмотр закрытых павильонов через портьерные щели, пищевое отравление в ресторане быстрого питания. И наконец, жертвование железных денег в Большой Каскад — замах, бросок, извиняющее движение головы и неискренний смех — мол, традиция, ничего не попишешь.
  Белые ночи. Город начинает цвести. Сначала черемуха, потом сирень, потом жасмин. Ветреница дубравная, ландыши, лесные фиалки. Нарциссы и тюльпаны. Добрые гномы, пахнущие бормотухой, с земляными лицами продают их у метро. Счастье обладания этими цветами доступно каждому — гномы не сребролюбивы. Северные цветы, как лесная земляника, слишком живые, слишком тонко пахнут, слишком радуют глаз. Отвлекают от жизни, заманивают в безумие.
  Удерживаться на грани сна и бодрствования все сложнее с каждым новым днем. Эта грань на поверку оказывается пропастью, в которую мы с облегчением соскальзываем при первой возможности. Не нужно замыкаться в себе. Белые ночи не время для тоскливого депрессивного одиночества в духе Родиона Романовича Раскольникова. Для этого времени характерно веселое коллективное помутнение рассудка, с костюмированными шествиями — голубовато-белые девушки в коротких одеждах, преодолевая северный ветер (порывами до 25 метров в секунду) стыло улыбаются с проезжающих платформ; с морожено-пивными «фестивалями» — старательное подражание европейскому свинству; с вокально-инструментальными выступлениями коллективов любой степени аудиовизульной сложности – светские рауты для тинейджеров с рабочих окраин. Личное неучастие в мероприятиях не препятствует вовлеченности. Единственное условие — одеться потеплее — непременно, шарф, шапку с закрытыми ушами, не возбраняются перчатки. Можно взять с собой немного огненной воды. И отправляться веселиться под некрупный нескончаемый дождь. Многим нравится.
  Чем хороши видовые открытки, в изобилии предлагаемые издательствами для нужд туристов и прочих гостей Северной столицы? Да тем, что на них никогда нет ни ветра, ни дождя! Одни Белые Ночи без всяких инородных примесей. Чистый продукт. Нежнейшие терракотовые рассветы над Петропавловской крепостью. Закатный силуэт Исаакиевского собора с Медным всадником на дружеской ноге.
И нигде не моросит, не подкапывает. Не выворачивает зонты, не бьет в лицо, мешая разговаривать и дышать (причем, всегда в лицо, в каком бы направлении вы не пошли), не валит деревья, не рвет железо с крыш. Дождь и Ветер. Воздух и Вода. Они не дают пропасть, провалиться в безвременье. Трезвят и будят. Плачут и зовут. Мы не заблудимся в Летнем саду, не поплывем в курносых лодках по линиям Васильевского острова, и печальные ангелы Смоленского, Большеохтинского или Волковского не будут махать нам крыльями вслед. Пусть Сфинксы, все, сколько их ни расплодилось, подавятся своими загадками.
  Дождь и ветер, как нить Ариадны, ведут нас даже не по лабиринту, а сквозь него, в спасительный август, когда сутки состоят из двух практически равных частей, туристы мигрируют в жаркие страны и можно наконец расслабиться, выдохнуть, оглядеться и подсчитать потери. Любимый город может спать спокойно! Пришло время сложить с себя полномочия и отправиться в отпуск с легким сердцем — по возвращении нас ожидают черные ночи, усыпанные, как звездами, мертвыми кленовыми листьями, и туманные дни, в которые многие из нас умеют вместить и активную жизненную позицию, и экзистенциальную тоску.


Меня забыли

  Последним уроком было сольфеджио. Мы его прогуляли — Таня, Влада и я — сходили за мороженым в универсам, купили по два стаканчика и, не торопясь, ели его на троллейбусной остановке. Обсудили Танькину новую училку по специальности — понятно, дуру и зануду, выдвигавшую невыполнимые требования. У Влады тоже дура, конечно, да и моя — не лучше, но их бесчинства изучены, ругать их скучно и привычно.
Сорок пять минут — это ничтожно мало для всесторонней подробной оценки костюма, косметики и манер, но мы постарались уложиться. В семь ровно уже слонялись на крыльце, дожидаясь родителей: три крайне примерных девицы — бантики, папочки с нотками, лаковые туфли. За Владкой пришли первой. Как всегда. И как всегда — папа. Влада — настоящая кукла, и папа у нее кукольный. У него волнистые светлые волосы, чуть длиннее, чем мужчинам положено, и светло-серый костюм. Мы с Таней обе, не сговариваясь, нашли его похожим на принца Флоризеля из фильма, как только увидели впервые. Я всегда Владе завидовала: такой папа, конечно, не закричит, не скажет, по возвращении с родительского собрания: «Иди-ка сюда, мать! Хочешь послушать, что говорят про нашу девочку?!» — причем
с такой интонацией, что сразу хочется стать Дюймовочкой и немедленно с ласточкой в теплые края. Да хоть в нору к полевой мыши — лишь бы не участвовать в этом педагогическом выступлении.
  Такой папа и на собрание-то не пойдет. А если и пойдет, то потом вздохнет грустно и скажет: «Ну что же ты, дочка…» И все! Не будет шантажировать конфетами, мультиками и прочим ущемлением прав.
Потом приехала Танькина мама. Она такая худая, с резкими движениями и черными глазами. Как цыганка. Я ее не любила и боялась. Мне смутно припоминалось данное родителям Честное Слово никогда и ни при каких обстоятельствах не вступать в беседы с цыганами и, разговаривая с ней, всегда чувствовала себя немного клятвопреступницей. Я старалась отвечать односложно и не смотреть в глаза.
В общем, всех разобрали — я одна осталась. 
  Нашу музыкальную школу построили совсем недавно. Архитектору особенно удался вход. Красный кирпич и геометрически-скупые формы счастливо сочетались с прямоугольными черными колоннами, поддерживающими навес, — как пасть с черными редкими зубами, в глубине которой слюной поблескивали стеклянные двери. Одной стоять здесь очень неуютно — хочется поскорее проскочить туда или обратно.
И я вернулась обратно. На первом — этаже огромный квадратный холл. Те же черные угловатые колонны — выросшие квадраты Малевича. И на потолке — квадраты: под ними — скрывались лампы дневного света. Почему-то светилось всегда меньше половины, превращая углы рекреации в пещеры с гигантскими пауками. В одном из углов — кабинет завуча — ожившее место действия триллера про Муху-Цокотуху. Только никакого хэппи-энда. Никаких романтических последствий.
  Большие девочки не боятся даже темноты, не то что полумрака. И потом, всегда можно пойти сидеть в гардероб. Там светло. Интеллигентные дамы в очках и вязаных крючком шалях. Они любят детей и музыку. У них всегда есть чай в термосе, а иногда даже сушки. Они читают журнал «Огонек» и «Литературную газету». Газета, по-моему, ужасно скучная. Никаких картинок. На последней странице есть «юмор», но совершенно несмешной. Даже хуже, чем в «Крокодиле» в разделе шуток братских народов. С юмором у братских народов, вообще-то, совсем плохо. И с мультфильмами. Бесконечные саги о Кроте или Лёлеке и Болеке — тысячесерийная беспощадная движуха: без слез, без жизни, без любви.
  Время шло, а заботливые родители не спешили меня забирать. В животе начало противно подсасывать. Тревога разрасталась внутри, как солитер у детей, которые пренебрегают личной гигиеной. Булочка с повидлом или бутерброд, пусть даже и с сыром, могли бы утешить, но мороженый пир подорвал мои финансы. Я послонялась некоторое время вокруг буфета в надежде на чудесное обретение капитала. Я знала несколько способов организации необходимых чудес: от простых, но низкоэффективных — сесть между тезками — до сакральных, со стоянием на левой ноге и поеданием письма с желанием. С их помощью можно было попытаться улучшить результаты контрольной по математике или надеяться на приглашение потанцевать от полюбившегося одноклассника, но даже более легковерной особе, чем я, было очевидно, что добыча денег требует совершенно другого подхода. Я еще пару раз прошлась вокруг буфета — вдруг какой-нибудь раззява потерял десять, а лучше пятнадцать или даже двадцать копеек. Двадцать копеек, конечно, на дороге не валяются, но я однажды нашла не то что двадцать — пятьдесят! Светлая память двум молочным коктейлям и целлулоидному пупсу.
  Нагулявшись у буфета, я отправилась на крыльцо. Почему-то мне подумалось, что стояние на крыльце приблизит родительский приход. Снаружи было холодно, как на морском берегу. В обе стороны проплывали, позвякивая, трамваи. Машины — моторные лодки — спешили в порт. Шаланды, полные кефали. Кефаль представлялась сказочной златоперой рыбой из фильма про Садко, гигантской апистограммой Рамирези: красивой и несъедобной. Шаланды вообразить было практически невозможно. Смутно вспоминались «шалавы», про которые было доподлинно известно, что это плохое слово, и что тетя Женя, с маминой точки зрения, определенно из них.
Меня забыли! Про меня забыли! Невозможно было дольше надеяться. Пришло время горькой правды: уже девять часов, а ни родителей, ни бабушки, ни брата. Никому не нужна. Никто не вспомнил о девочке. Они сидят в теплом доме, на кухне, за столом. Едят на ужин жареную картошку с колбасой и огурцами или пьют чай с сушками.
— Как дела, сыночек? Ты чертежи сдал? — Конечно, мама. Налей мне еще чаю.
— Давай, милый, чашечку. Еще кому-нибудь налить?
— Мне налей, пожалуйста. Ты какая-то усталая, или это освещение?
— Ну что ты! Все хорошо. Прекрасно так собраться за ужином, всей семьей, правда?
— Да. И один ребенок — вполне достаточно. — Конечно. Особенно сын. Он уже взрослый.
— Да. Он не будет залезать облизанной ложкой в варенье. И домой сам приезжает.
— И не дерется портфелем. И еще у него не болят постоянно уши. Чудесный мальчик. У него много друзей во дворе. 
  Но я тоже не безнадежна! У меня в школе пятерки. Я вырасту и стану известной певицей и музыканткой. Я не буду больше прогуливать сольфеджио и есть мороженое после хора. Буду заниматься, как Риммка (уродливый жиртрест), по пять или даже десять часов в день. Я перестану разрывать пальцами маленькие дырочки на колготках, пачкать манжеты в пюре и плеваться из трубочки жеваной бумагой. Мамочка, родная моя, я исправлюсь! Ты сможешь рассказывать обо мне подругам!
Ба-буш-ка! Я научусь говорить по-французски и вышивать гладью. Никогда не покажу язык косоглазой продавщице: какая теперь разница, видит она меня или нет! Отныне и навсегда не чавкаю и не звеню ложкой в стакане — только забери меня отсюда!
Брат! Ты же брат мне! Даже близко не подойду к твоему письменному столу — не то что открывать — смотреть в его сторону не буду. Я глубоко раскаиваюсь, что завязала узлом шнурки на ботинках твоей подружки и пела про тили-тесто!
Ну, приедет за мной, наконец, хоть кто-нибудь?! 
  Неожиданно я очень захотела спать. То есть не собственно спать, а лежать в постели, даже с закрытыми глазами, и слушать, как за стенкой разговаривают родители или бубнит дикторша программы «Время».
Девять часов — было такое специальное время, когда все дети помещались в кровати. Все предыдущие годы это рождало активный протест: не ложиться спать стало моей гражданской позицией. Личным вкладом во всемирную борьбу всех детей за человеческое к себе отношение. Пить, есть, писать, чистить зубы. Потом читать с фонариком, играть в куклы под одеялом, рассказывать самой себе сказки вслух. «Я ненавижу слово „спать“!»
  До чего надо было довести ребенка, чтобы он захотел в постель! Слезы потекли неожиданно и неудержимо. Стоит ли вытирать их или, к примеру, высмаркивать нос, если все равно я больше никому не нужна и мое стремление к опрятности никто не оценит. Плакать на улице было мокро и холодно. Я повернула обратно — в ненасытную пасть музыкальной школы, которая отныне должна была стать постоянным местом моей жизни. И хорошо, если не прогонят. А то еще отправят в детскую комнату милиции, где будут держать в камере с самыми отпетыми негодяями — людьми без совести и чести, которые воруют в универсамах мороженое, курят за школой и носят серьгу в ухе.
Двери громко хлопнули, и сквозь стеклянный проем орлицей влетела бабушка: в летнем расстегнутом пальто цвета топленых сливок, маленьком сливочном же берете, с бриллиантовыми брызгами на руках-крыльях. На долю секунды задержалась на пороге, вглядываясь в пространство, и каким-то волшебным способом немедленно оказалась рядом со мной.
- Девочка моя! Бедняжка!
  Я обняла бабушку, и полы пальто, как палатка, сомкнулись вокруг. Огромная ледяная глыба в животе мгновенно растаяла, унеслась вешними водами, прихватив с собой солитера и отвратительных подкожных мурашек.
Снова хлопнули входные двери: мама и папа держались за руки, как маленькие, и даже из палатки мне было видно, как они расстроены.
— Доченька, доченька! Как ты?
— Неужели не видно, как?! Бедный ребенок! Где вы были?! У нее занятия закончились четыре часа назад!
  Папа терпеливо объяснял разгневанной бабушке, что он был на собрании, мама работала в вечер, вот только закончила, а меня дол-жен был забрать брат, но забыл. Бедный братик! Даже страшно себе представить, что ему за это было. И еще будет. Мне было его ужасно жалко: он наверняка не хотел ничего плохого — наверное, много дел, или поссорился со своей девицей. Когда у брата и девицы разногласия, он забывает даже купить мороженого.
  Я почувствовала себя абсолютно счастливой, в машине, у мамы на коленях, по дороге домой. Ночной город, огни, как в Новый год, меня все так любят, так волнуются. Я нужна, всем-привсем. И я очень их люблю: и папу, и маму, и бабушку, и забывчивого брата. И все волнения, страхи остались в далеком прошлом — в прошлом веке, в прошедшем времени, в старом мире. В голубой, как апрельское небо, машине ехала домой самая послушная на свете девочка, которая любила ложиться спать, посещать сольфеджио и есть вареную капусту в супе. Которая не таскала конфеты и польские стирательные резинки брата, пахнущие клубникой. Никогда не грубила бабушке, не списывала, не набивала температуру, притворяясь больной. Это была такая хорошая девочка, что после смерти из нее сделали чучело и поставили его в Кунсткамере. На самом видном месте.